Всю жизнь я пытался найти определение отношения моей матери ко мне. Самое подходящее слово — делизиональность. Второе — эгоцентричность. Даже в самых ранних воспоминаниях она была отстранённой. Больше времени с детства меня воспитывали бабушки и дедушки с обеих сторон.

Родившись в Рустоне, Луизиана, во время учёбы в Латеке, я стал нежеланным ребёнком. Мать, изучающая компьютерные науки, вела себя как паразит — все дети служили ей инструментом. Роман с отцом начался летом до его поступления в колледж, закончился визитом дяди-сержанта из армии. Девочка, которую я знал как маму, часто меняла «пап» — однажды это был военный полицейский.

В семье с крепкими традициями я рос в атмосфере скрытых конфликтов. Отец, запрещавший мне плакать, страдал от манипуляций матери. Жизнь с мачехой Кити — жестоким будущим с драками и наркотиками — прервалась приездом пожилой Ниты, которая раздавала кофе и учила не бояться травмы.

Переезд к отчиму из Калифорнии принёс новые проблемы: тубальный аборт, последующий беременность и случайная женщина в баре. Детство в приюте с дровосеками и беспризорниками контрастировало с праздниками у бабушки — с изображением Ариэль и оглушительным смехом от историй о «перцах-морских». Даже в 36 лет я всё ещё вспоминаю ужасы манхэттенского цеха Hot-Dog-Man.

В 2010-х годах я понял: большая часть моих воспоминаний — это мозаика потайных углов и слез. Кто-то называет это травматической амнезией, но я просто выжил. Неважно, как это называть — важно, что я научился держать себя в рамках, чтобы не стать частью проблемы, которую когда-то наблюдал.

Все эти события — не просто воспоминания. Это уроки жизни, которые заставляют ценить каждую минуту с теми, кто действительно есть. Возможно, именно поэтому я всегда чувствую себя комфортно с пожилыми людьми — они напоминают мне о том, что истинная сила — в любви, а не в умении скрывать.